Анастасия Антонова

...в наши дни адской мукой становится буквально всё: свидания, работа, вечеринки, погода... Может, дело в том, что мы больше не верим в нашу планету? А может, нам обещали рай на земле, а действительность не выдерживает конкуренции с мечтами? А может, нас просто надули. (Поколение Х) Я подумаю об этом завтра. (Скарлетт) ТУПОЛЬСКИ. Нам нужно заполнить один бланк. Эта бумага потребуется, если с вами что-то приключится под арестом. Мне кажется, тут какая-то ошибка в вашем имени. Ваша фамилия – Катурян? КАТУРЯН. Да. ТУПОЛЬСКИ. Но тут написано, что Катурян – это ваше имя. КАТУРЯН. Мое имя – Катурян. ТУПОЛЬСКИ. Ваше имя Катурян? КАТУРЯН. Да. ТУПОЛЬСКИ. И фамилия Катурян? КАТУРЯН. Да. ТУПОЛЬСКИ. Вас зовут Катурян Катурян? КАТУРЯН. Мои родители были забавными. ТУПОЛЬСКИ. Да, а второе имя? КАТУРЯН. Тоже «ка». Тупольски смотрит на него. Катурян качает головой и пожимает плечами. ТУПОЛЬСКИ. Вас зовут Катурян Катурян Катурян? КАТУРЯН. Мои родители были забавные люди, я же говорю. ТУПОЛЬСКИ. Да уж, если понимать под словом «забавные» «редкостные идиоты». КАТУРЯН. Не стану спорить с вами. (Человек-подушка) Ходит птичка весело По тропинке бедствий, Не предвидя от сего Никаких последствий. - Отнюдь - Филолог что ли? Сказал бы просто «нет». Мне никогда не казалось — тебе, я знаю, тоже не кажется, — что любовь к ребенку выше, осмысленнее, значительнее, важнее любой другой. Мне так не казалось ни до Джейкоба, ни после. Но это особенная любовь, потому что в ее основе не физическое влечение, не удовольствие, не интеллект, а страх. Ты не знаешь страха, пока у тебя нет детей, и, может быть, именно это заставляет нас считать такую любовь более величественной, потому что страх придает ей величие. Каждый день ты просыпаешься не с мыслью «Я люблю его», а с мыслью «Как он там?». Мир в одночасье преображается в вереницу ужасов. Я держал его на руках, стоя перед светофором на переходе, и думал: как абсурдно считать, что мой ребенок, любой ребенок может выжить в этой жизни. Такой исход казался столь же невероятным, как выживание какой-нибудь поздней весенней бабочки — знаешь, такие маленькие, белые, — которых мне иногда доводилось видеть в неверном воздухе, вечно в нескольких миллиметрах от столкновения с лобовым стеклом. Я скажу тебе, какие еще две истины мне открылись. Во-первых, не важно, сколько лет ребенку, не важно, когда и как он стал твоим. Как только ты назвал кого-то своим ребенком, что-то меняется, и все, что тебе в нем раньше нравилось, все твои прежние чувства к нему теперь в первую очередь окрашиваются страхом. Это не про биологию, это нечто большее — когда страстно хочешь не столько обеспечить выживание своего генетического кода, сколько доказать свою несокрушимость перед лицом уловок и нападок вселенной, победить те силы, которые хотят уничтожить твое. И второе: когда твой ребенок умирает, чувствуешь все, что должен чувствовать, все, о чем столько раз писало столько людей, поэтому я даже не стану ничего перечислять, а только замечу, что все написанное о скорби одинаково, и одинаково оно не случайно — от этого текста по большому счету некуда отступать. Иногда что-то чувствуешь сильнее, что-то слабее, иногда — не в том порядке, иногда дольше или не так долго. Но ощущения всегда одинаковые. Но вот о чем никто не говорит: когда это случается с твоим ребенком, часть тебя, крошечная, но неумолимая часть испытывает облегчение. Потому что тот момент, которого ты ждал, страшился, к которому готовил себя с первого дня отцовства, наконец наступил. Ага, говоришь ты себе. Оно случилось. Вот оно. И после этого тебе больше нечего бояться. (Маленькая жизнь)