Марк Марценюк

А может, черт возьми, нам снова... (мы, пурпурно-черные попугаи, однолюбы и прекрасные отцы)... да нет, наверное... Я очень люблю, когда мне что-то рассказывают, и всегда буду оставаться губкой, которая все впитывает. Думаю, когда меня будут хоронить, я открою крышку гроба и скажу: «Простите, я ничего не понял. Можете еще раз объяснить?» (Жан Рено) Тем, кто ощущал, как сказка год за годом уходит из твоей жизни, знакомо это чувство. Вернется ли она когда-нибудь?.. и возможно ли это вообще, когда мы становимся такими тяжелыми, излишне защищенными и прагматичными? Чтение сказок в книгах безжалостно подвергается обработке нашего внутреннего цензора, взрощенного на несовпадении реалий и идей. Но волшебные звуки не подвластны никакому контролю, хотя и не борются ни с чем. Они искренни и своим существованием показывают нам ПРОСТОТУ СОСТОЯНИЯ ИСТИНЫ. И многословный внутренний цензор превращается в задумчивого ребенка - нашего внутреннего ребенка. В такое замирание души, на которое, как в свой родной дом возвращается Сказка. Как будто она никогда и не уходила из нашей жизни. Маленькая Сказка для взрослых... И теперь мы продолжаем свой жизненный путь, но уже совпадающий с тропой сердца настолько, что прежде необъяснимые, но самые дорогие нам чувства и ощущения: мама, жизнь, добро, любовь - дополняются еще одним коротким, но вечным словом - МУЗЫКА. (Олег Гвин) ...я думал о них всех и спрашивал себя, что сблизило их со мной. Почему именно они? Такая разношерстная компания... По-видимому, единственное, что их всех объединяло, - это способность заставить меня почувствовать... хоть что-то. Мы даже внешне казались полными антиподами. Он прирожденный вождь, а я по жизни волк-одиночка,. Он политик - я скорей анархист. Он великан, я карлик. Он само обаяние - я же ученый-мозгляк, которому, кроме странной формы черепа, и показать людям нечего... И все-таки мы были настоящими друзьями. Несмотря на все различия и разногласия, абсолютно доверяли друг другу. Не подумай, что я преувеличиваю. Но такая дружба действительно бывает только раз в жизни. И я пошел в обшарпанную келью, где рояль глумливо скалился среди грязи и наваленных на кресла книг и бумаг, где в чашке, не убранной цветной служанкой, засохла кофейная гуща, - и друг детства встретил меня так, будто он не был Знаменитостью, а я - Неудачником (оба слова - с большой буквы), положил руку мне на плечо, произнес мое имя и рассеянно поглядел льдисто-голубыми глазами, которые были укором всему двусмысленному, всему криводушному и нечистому на свете и, как совесть, не знали колебаний. Но улыбка, осторожно снимавшая тугой шов с его рта, согревала тебя робким теплом, какое с удивлением чувствуешь, выйдя на солнце в конце февраля. Этой улыбкой он извинялся за то, что он - это он, за то, как он смотрит на тебя, за то, что он видит. Улыбка не столько прощала тебя и остальное человечество, сколько просила прощения за то, что он смотрит в упор на все, включая тебя. Но улыбался он редко. И мне улыбнулся не потому, что я был тем, кто я есть, а потому, что я был его Другом Детства. Другу Детства суждено быть единственным Вашим другом, ибо Вас он, в сущности, не видит. Он мысленно видит лицо, давно не существующее, он произносит имя - Спайк, Бад, Снип, Ред, Расти, Джек, Дейв, - которое принадлежало тому ныне не существующему лицу, а сейчас из-за какой-то маразматической путаницы во вселенной досталось незваному и тягостному незнакомцу. Но, поддакивая вселенской околесице, он вежливо зовет этого скучного незнакомца именем, по праву принадлежащим мальчишескому лицу, и тем временам, когда тонкий мальчишеский голос разносился над водой, шептал ночью у костра или днем на людной улице: "А ты знаешь это: "Стонет лес на краю Венлока. Гнется чаща, Рикина руно" [начало стихотворения из книги "Шропширский парень" английского поэта А.Хаусмена (1859-1936)]. Друг Детства потому остается вашим другом, что Вас он уже не видит. А мо